Цыган Аче
Начинающий волшебник
Шнурок ботинка был развязан. Одежда была вся мокрая и тяжелая, она липла к телу и тянула его. С волос капала вода. Впрочем, это его не волновало.
Ему нравилось, когда его ничего не волновало. Это позволяло ему обо всем забыть. О тетрадях, об окнах в мрачных кабинетах, о жутких метлах и шнурках. Но даже если бы он в самом деле не знал этого никогда, вряд ли потерял бы многое. Возможно, некоторые знания по Латыни. Но он не любил Латынь.
Он любил это ощущение. Наверное, он мог любить многое в этот самый момент. Даже холод. Он ненавидел холод, а сейчас он его любил, потому что совсем не чувствовал. Его тело было таким горячим, и щеки наверняка так раскраснелись, что он, должно быть, походил сейчас на какого-нибудь мальчика, собравшего всю свою хрупкую уверенность ради признания, или на молодую особу, отыскавшую в библиотеке книгу с содержанием, неведомым ее юному сердцу.
Он вдруг остановился и внимательно посмотрел на свои руки. Он был слегка задумчивым. Его ладони были широкие, пальцы ровные, но не длинные. Ну, он никогда не занимался игрой на фортепиано. А, кажется, и было однажды… Он постоял так немного, и после чего удивительно внезапно в его взгляде отразилось настоящее облегчение. Парень хихикнул и пошел дальше.
Он рассматривал большие сугробы и сугробы поменьше; рассматривал деревья, их кору и тонкие ветки; рассматривал небо, живые, богатые облака и рядом кучки совсем умирающих бедняков. Однако, в сущности, ничего из этого не мог различить. И он не мог объяснить это словами. Некоторые вещи ими никак не объяснить. То было безмолвное обсуждение чего-то важного, в которое могли быть посвящены лишь те, кому для разговора достаточно и взгляда. Его глаза были честными и открытыми.
Все было для него единым сложным механизмом. И значило это для него, однако, несколько иное, чем, к примеру, для какого-нибудь пожилого господина, решившего, что благодаря своим лакированным туфлям и громкому голосу по вечерам он способен рассуждать о чем угодно. Он не рассуждал. Само собой весь этот снег, все эти деревья и облака были не одним, но частями чего-то одного, чего-то чудовищно большого, невообразимого. Ему доставляло удовольствие разбирать все это, рассматривать, исследовать, даже если начинало мутить, и походка становилась неровной. И потом соединять эти детали одну за другой… И человек был этой деталью. Замечательной деталью. Но чего-то в ней не хватало, ей было трудно найти подходящее место. Может ли быть, что она была просто не закончена? Или так и задумывалось, что закончить себя она была способна только сама?
Он потянулся к чему-то рукой, но замер, будто разглядывая среди всего механизма то, что хотел поймать. Он повернулся и направился куда-то быстрым шагом.
———
Он ступил на пыльный деревянный пол. Хижина была совсем старая. От обветшалой мебели и разрушающегося кирпича шел густой запах сырости. Сейчас здесь было тихо, доски под его обувью даже не скрипели. Лишь немного юноша слышал доносящейся из-под низа стук колес. Должно быть, он был незамеченным посажиром. Он прошел дальше, к одной из стен. Едва различимы на ней в темноте были следы от ножа. Наверняка было полно тех, кто бы счел это лишь глупостью, одной из тех шуток, что ученики оставляли в здешних местах предостаточно; тех, кто нашел бы в этом нечто жуткое, явно относящееся к какой-нибудь великой тайне; тех, кто бы думал о потерянных вещах или словах, которые не пришли в голову в нужный момент, ведь даже бы не зашел в визжащую хижину. И во всем Хогвартсе, пожалуй, парень был единственным, кто знал, чем это было на самом деле. Он провел рукой по глубоким, шершавым царапинам. От его касаний они стали обретать форму. Форму давно оставленных символов и вычислений.
Вот здесь он сделал ошибку. Все-таки, он сделал ошибку. Кто не делает ошибок? Иногда это даже приносило ему удовольствие. Ему приносило удовольствие смотреть на того ребенка, которым он был когда-то, потому что теперь он был тем, кто превзошел его. Он редко смотрел на других, и его зеркало в ванной всегда оставалось чистым.
Он прищурился. Он вглядывался суровым, сосредоточенным взглядом в стену, после чего разочаровано вздохнул и опустил голову. Он резко выпрямился и сложил ладони в молитвенном жесте. Его лицо было слегка озадаченным. Кажется, он пытался что-то вспомнить. Куда он ехал? Юноша осмотрелся и указал рукой сначала вправо, потом влево. Потом он вспомнил начало какой-то старой песни. Удивительно, но он нашел, что она бы неплохо вписалась в его формулу. Он остался доволен этой мыслью и, будто ничего не имело значения, прошел дальше.
В одном углу он заметил чьи-то сапожки.
«Они тоже куда-то едут. Надо будет почитать об этом в библиотеке» - он размышлял об этом и подходил ближе.
Он поднял глаза и вздрогнул. В его голове прозвучала какая-то фраза, значение которое он не понял. Должно быть, она была на иностранном языке. Он не знал, изучал ли этот язык раньше. Это все, о чем он смог подумать, при виде нее.
«Она тоже куда-то едет. Похоже, они вместе. Вряд ли о подобном есть в библиотеке»
Он мог бы спроектировать сейчас целый парящий замок, но осознать, что эти сапожки - лишь часть одежды этой девочки, представлялось для него практически невозможным.
- Кажется, я сел на верную хижину, - голос у него был немного приглушенный и протяжный. - Иногда с этим бывают, знаешь, проблемы. Кто-то ворует рельсы… - он сказал это тихо. - Кто-то, черт возьми, ворует рельсы… - он сказал это совсем тихо. Его взгляд настороженно прошелся по комнате. Юноша посмотрел на Камиллу и он вновь выглядел спокойно.
Он запустит руку в левый карман, но ничего там не нашел. Он покопался в нем, но тот действительно был совершенно пустым. Он почувствовал страх. Но не потому, что его пугала потеря камня. Он ведь сказал, что совершит чудо. Такие слова нужно беречь. Не важно, верила она в это или нет. Оказалось, у штанов есть свойство иметь еще и правые карманы.
- Если бы он упал в оркестровую яму, было бы хуже.
Он не знал, почему сказал именно это. Он чувствовал себя неловким парнем. Давно он не чувствовал себя так. Он протянул камень Камилле.
- Я ведь сказал. Что совершу это для тебя.
Ему нравилось, когда его ничего не волновало. Это позволяло ему обо всем забыть. О тетрадях, об окнах в мрачных кабинетах, о жутких метлах и шнурках. Но даже если бы он в самом деле не знал этого никогда, вряд ли потерял бы многое. Возможно, некоторые знания по Латыни. Но он не любил Латынь.
Он любил это ощущение. Наверное, он мог любить многое в этот самый момент. Даже холод. Он ненавидел холод, а сейчас он его любил, потому что совсем не чувствовал. Его тело было таким горячим, и щеки наверняка так раскраснелись, что он, должно быть, походил сейчас на какого-нибудь мальчика, собравшего всю свою хрупкую уверенность ради признания, или на молодую особу, отыскавшую в библиотеке книгу с содержанием, неведомым ее юному сердцу.
Он вдруг остановился и внимательно посмотрел на свои руки. Он был слегка задумчивым. Его ладони были широкие, пальцы ровные, но не длинные. Ну, он никогда не занимался игрой на фортепиано. А, кажется, и было однажды… Он постоял так немного, и после чего удивительно внезапно в его взгляде отразилось настоящее облегчение. Парень хихикнул и пошел дальше.
Он рассматривал большие сугробы и сугробы поменьше; рассматривал деревья, их кору и тонкие ветки; рассматривал небо, живые, богатые облака и рядом кучки совсем умирающих бедняков. Однако, в сущности, ничего из этого не мог различить. И он не мог объяснить это словами. Некоторые вещи ими никак не объяснить. То было безмолвное обсуждение чего-то важного, в которое могли быть посвящены лишь те, кому для разговора достаточно и взгляда. Его глаза были честными и открытыми.
Все было для него единым сложным механизмом. И значило это для него, однако, несколько иное, чем, к примеру, для какого-нибудь пожилого господина, решившего, что благодаря своим лакированным туфлям и громкому голосу по вечерам он способен рассуждать о чем угодно. Он не рассуждал. Само собой весь этот снег, все эти деревья и облака были не одним, но частями чего-то одного, чего-то чудовищно большого, невообразимого. Ему доставляло удовольствие разбирать все это, рассматривать, исследовать, даже если начинало мутить, и походка становилась неровной. И потом соединять эти детали одну за другой… И человек был этой деталью. Замечательной деталью. Но чего-то в ней не хватало, ей было трудно найти подходящее место. Может ли быть, что она была просто не закончена? Или так и задумывалось, что закончить себя она была способна только сама?
Он потянулся к чему-то рукой, но замер, будто разглядывая среди всего механизма то, что хотел поймать. Он повернулся и направился куда-то быстрым шагом.
———
Он ступил на пыльный деревянный пол. Хижина была совсем старая. От обветшалой мебели и разрушающегося кирпича шел густой запах сырости. Сейчас здесь было тихо, доски под его обувью даже не скрипели. Лишь немного юноша слышал доносящейся из-под низа стук колес. Должно быть, он был незамеченным посажиром. Он прошел дальше, к одной из стен. Едва различимы на ней в темноте были следы от ножа. Наверняка было полно тех, кто бы счел это лишь глупостью, одной из тех шуток, что ученики оставляли в здешних местах предостаточно; тех, кто нашел бы в этом нечто жуткое, явно относящееся к какой-нибудь великой тайне; тех, кто бы думал о потерянных вещах или словах, которые не пришли в голову в нужный момент, ведь даже бы не зашел в визжащую хижину. И во всем Хогвартсе, пожалуй, парень был единственным, кто знал, чем это было на самом деле. Он провел рукой по глубоким, шершавым царапинам. От его касаний они стали обретать форму. Форму давно оставленных символов и вычислений.
Вот здесь он сделал ошибку. Все-таки, он сделал ошибку. Кто не делает ошибок? Иногда это даже приносило ему удовольствие. Ему приносило удовольствие смотреть на того ребенка, которым он был когда-то, потому что теперь он был тем, кто превзошел его. Он редко смотрел на других, и его зеркало в ванной всегда оставалось чистым.
Он прищурился. Он вглядывался суровым, сосредоточенным взглядом в стену, после чего разочаровано вздохнул и опустил голову. Он резко выпрямился и сложил ладони в молитвенном жесте. Его лицо было слегка озадаченным. Кажется, он пытался что-то вспомнить. Куда он ехал? Юноша осмотрелся и указал рукой сначала вправо, потом влево. Потом он вспомнил начало какой-то старой песни. Удивительно, но он нашел, что она бы неплохо вписалась в его формулу. Он остался доволен этой мыслью и, будто ничего не имело значения, прошел дальше.
В одном углу он заметил чьи-то сапожки.
«Они тоже куда-то едут. Надо будет почитать об этом в библиотеке» - он размышлял об этом и подходил ближе.
Он поднял глаза и вздрогнул. В его голове прозвучала какая-то фраза, значение которое он не понял. Должно быть, она была на иностранном языке. Он не знал, изучал ли этот язык раньше. Это все, о чем он смог подумать, при виде нее.
«Она тоже куда-то едет. Похоже, они вместе. Вряд ли о подобном есть в библиотеке»
Он мог бы спроектировать сейчас целый парящий замок, но осознать, что эти сапожки - лишь часть одежды этой девочки, представлялось для него практически невозможным.
- Кажется, я сел на верную хижину, - голос у него был немного приглушенный и протяжный. - Иногда с этим бывают, знаешь, проблемы. Кто-то ворует рельсы… - он сказал это тихо. - Кто-то, черт возьми, ворует рельсы… - он сказал это совсем тихо. Его взгляд настороженно прошелся по комнате. Юноша посмотрел на Камиллу и он вновь выглядел спокойно.
Он запустит руку в левый карман, но ничего там не нашел. Он покопался в нем, но тот действительно был совершенно пустым. Он почувствовал страх. Но не потому, что его пугала потеря камня. Он ведь сказал, что совершит чудо. Такие слова нужно беречь. Не важно, верила она в это или нет. Оказалось, у штанов есть свойство иметь еще и правые карманы.
- Если бы он упал в оркестровую яму, было бы хуже.
Он не знал, почему сказал именно это. Он чувствовал себя неловким парнем. Давно он не чувствовал себя так. Он протянул камень Камилле.
- Я ведь сказал. Что совершу это для тебя.