Визжащая хижина

[Цыган Аче]

Шнурок ботинка был развязан. Одежда была вся мокрая и тяжелая, она липла к телу и тянула его. С волос капала вода. Впрочем, это его не волновало.
Ему нравилось, когда его ничего не волновало. Это позволяло ему обо всем забыть. О тетрадях, об окнах в мрачных кабинетах, о жутких метлах и шнурках. Но даже если бы он в самом деле не знал этого никогда, вряд ли потерял бы многое. Возможно, некоторые знания по Латыни. Но он не любил Латынь.
Он любил это ощущение. Наверное, он мог любить многое в этот самый момент. Даже холод. Он ненавидел холод, а сейчас он его любил, потому что совсем не чувствовал. Его тело было таким горячим, и щеки наверняка так раскраснелись, что он, должно быть, походил сейчас на какого-нибудь мальчика, собравшего всю свою хрупкую уверенность ради признания, или на молодую особу, отыскавшую в библиотеке книгу с содержанием, неведомым ее юному сердцу.
Он вдруг остановился и внимательно посмотрел на свои руки. Он был слегка задумчивым. Его ладони были широкие, пальцы ровные, но не длинные. Ну, он никогда не занимался игрой на фортепиано. А, кажется, и было однажды… Он постоял так немного, и после чего удивительно внезапно в его взгляде отразилось настоящее облегчение. Парень хихикнул и пошел дальше.
Он рассматривал большие сугробы и сугробы поменьше; рассматривал деревья, их кору и тонкие ветки; рассматривал небо, живые, богатые облака и рядом кучки совсем умирающих бедняков. Однако, в сущности, ничего из этого не мог различить. И он не мог объяснить это словами. Некоторые вещи ими никак не объяснить. То было безмолвное обсуждение чего-то важного, в которое могли быть посвящены лишь те, кому для разговора достаточно и взгляда. Его глаза были честными и открытыми.
Все было для него единым сложным механизмом. И значило это для него, однако, несколько иное, чем, к примеру, для какого-нибудь пожилого господина, решившего, что благодаря своим лакированным туфлям и громкому голосу по вечерам он способен рассуждать о чем угодно. Он не рассуждал. Само собой весь этот снег, все эти деревья и облака были не одним, но частями чего-то одного, чего-то чудовищно большого, невообразимого. Ему доставляло удовольствие разбирать все это, рассматривать, исследовать, даже если начинало мутить, и походка становилась неровной. И потом соединять эти детали одну за другой… И человек был этой деталью. Замечательной деталью. Но чего-то в ней не хватало, ей было трудно найти подходящее место. Может ли быть, что она была просто не закончена? Или так и задумывалось, что закончить себя она была способна только сама?
Он потянулся к чему-то рукой, но замер, будто разглядывая среди всего механизма то, что хотел поймать. Он повернулся и направился куда-то быстрым шагом.
———
Он ступил на пыльный деревянный пол. Хижина была совсем старая. От обветшалой мебели и разрушающегося кирпича шел густой запах сырости. Сейчас здесь было тихо, доски под его обувью даже не скрипели. Лишь немного юноша слышал доносящейся из-под низа стук колес. Должно быть, он был незамеченным посажиром. Он прошел дальше, к одной из стен. Едва различимы на ней в темноте были следы от ножа. Наверняка было полно тех, кто бы счел это лишь глупостью, одной из тех шуток, что ученики оставляли в здешних местах предостаточно; тех, кто нашел бы в этом нечто жуткое, явно относящееся к какой-нибудь великой тайне; тех, кто бы думал о потерянных вещах или словах, которые не пришли в голову в нужный момент, ведь даже бы не зашел в визжащую хижину. И во всем Хогвартсе, пожалуй, парень был единственным, кто знал, чем это было на самом деле. Он провел рукой по глубоким, шершавым царапинам. От его касаний они стали обретать форму. Форму давно оставленных символов и вычислений.
Вот здесь он сделал ошибку. Все-таки, он сделал ошибку. Кто не делает ошибок? Иногда это даже приносило ему удовольствие. Ему приносило удовольствие смотреть на того ребенка, которым он был когда-то, потому что теперь он был тем, кто превзошел его. Он редко смотрел на других, и его зеркало в ванной всегда оставалось чистым.
Он прищурился. Он вглядывался суровым, сосредоточенным взглядом в стену, после чего разочаровано вздохнул и опустил голову. Он резко выпрямился и сложил ладони в молитвенном жесте. Его лицо было слегка озадаченным. Кажется, он пытался что-то вспомнить. Куда он ехал? Юноша осмотрелся и указал рукой сначала вправо, потом влево. Потом он вспомнил начало какой-то старой песни. Удивительно, но он нашел, что она бы неплохо вписалась в его формулу. Он остался доволен этой мыслью и, будто ничего не имело значения, прошел дальше.
В одном углу он заметил чьи-то сапожки.

«Они тоже куда-то едут. Надо будет почитать об этом в библиотеке» - он размышлял об этом и подходил ближе.

Он поднял глаза и вздрогнул. В его голове прозвучала какая-то фраза, значение которое он не понял. Должно быть, она была на иностранном языке. Он не знал, изучал ли этот язык раньше. Это все, о чем он смог подумать, при виде нее.

«Она тоже куда-то едет. Похоже, они вместе. Вряд ли о подобном есть в библиотеке»

Он мог бы спроектировать сейчас целый парящий замок, но осознать, что эти сапожки - лишь часть одежды этой девочки, представлялось для него практически невозможным.
- Кажется, я сел на верную хижину, - голос у него был немного приглушенный и протяжный. - Иногда с этим бывают, знаешь, проблемы. Кто-то ворует рельсы… - он сказал это тихо. - Кто-то, черт возьми, ворует рельсы… - он сказал это совсем тихо. Его взгляд настороженно прошелся по комнате. Юноша посмотрел на Камиллу и он вновь выглядел спокойно.
Он запустит руку в левый карман, но ничего там не нашел. Он покопался в нем, но тот действительно был совершенно пустым. Он почувствовал страх. Но не потому, что его пугала потеря камня. Он ведь сказал, что совершит чудо. Такие слова нужно беречь. Не важно, верила она в это или нет. Оказалось, у штанов есть свойство иметь еще и правые карманы.
- Если бы он упал в оркестровую яму, было бы хуже.
Он не знал, почему сказал именно это. Он чувствовал себя неловким парнем. Давно он не чувствовал себя так. Он протянул камень Камилле.
- Я ведь сказал. Что совершу это для тебя.

 

[Камилла Белая]

На мягких, по-детски пушистых светло-русых волосах поблёскивали, как тончайшее эфемерное украшение фэйри, капли и нити сорванной паутины, вот под выбившуюся из общего туманного марева волос прядку заполз, ища убежище, быть может, последнее, невероятно крупный для своего вида паук, чудом доживший до поздней осени и вдруг, из-за легкого движения незваной гостьи в одну секунду лишившийся своего изящного, созданного с невероятным терпением обиталища. Молочно-белые, но зрядно перепачканные кисти рук третьекурсницы были покрыты царапинами, пальцы сжимали волшебную палочку, только вот толка от ней не было никакого, в нестабильном состоянии пытаться творить волшебство – действовать себе во вред. Живейшей иллюстрацией этому была одежда: после тщетных попыток привести себя в хоть сколько-то подобающий чистокровной волшебнице вид, качественная слизеринская форма, украшенная дивными репьями их окружавшего хижину заброшенного сада, ничем не отличалась от тёмной заношенной наволочки бездомного домовика. Тонкие ноги в белых когда-то чулках напоминали скрюченные окоченевшие конечности трупа кобылы. Блестящие сапожки с наложенными на них грязеотталкивающими чарами весьма странно контрастировали с общим обликом, делая его, наверное, ещё более отталкивающим. Камилла пришла в оплот привидений поздней ночью, она тоже искала убежище, приют, как больные кошки ищут укромные места подальше от людей, забиваются под старые лестницы. Её лихорадило, но бодроперцовое зелье не помогало и помочь не могло, болезнь была вызвана даже не магией, но жестоким столкновением с теми аспектами реальности, с которыми встречаются далеко не все. Её преследовали видения, воспоминания о ночи с кровавой луной, то ли ложные, то ли правдивые, жестокие, мрачные, отнимающие силы. Она никак не могла удостовериться, что всё, что она видела – кровоточащие стены, воронки в теле жертвы, ртутные змеи – не игра её воображения, не галлюцинация, и что всё это было не зря. Хотелось прикоснуться к сознанию тётушки, только она могла бы объяснить, что подобный опыт – тоже может являться частью гармонии. Больше всего хотелось отклика учителя-легилимента. После прикосновения к тому, что многие годы терзало его душу, как бы это ни казалось нелогичным, хотелось как можно чаще получать подтверждение того, что он жив. Его опыт сознание девочки воспринимало как смертельную рану. От безумия её спасала лишь жесткая тренировка, длившаяся почти год. Голову будто сдавил высохший пузырь дракона, не давая возможности поймать хоть какой-то сигнал со стороны, лишая чувствительности, способности воспринимать что-то более тонкое, чем то, что могут передать пять элементарных маггловских чувств. Возможно, такой эффект давала защита, наложенная на девочку, чтобы в момент нестабильности её психики никто со стороны не смог считать её память, хранящую теперь весомую тайну. Возможно, это было последствие открытия врат, возможно лишь реакция на шок.Так или иначе, это стало ещё одной причиной, по которой Камиллу потянуло именно в хижину. Грань материальности была очень тонка в этом обиталище призраков. И если где-то и был шанс перестать чувствовать на голове этот непроницаемый колпак, то здесь. То и дело из самых непредсказуемых мест доносись скрежет, приглушенный стон. Казалось, стонало ни какое-то конкретное привидение, но вся законсервированная не в самом блестящем состоянии постройка. Вздыхала о чём-то своём, скрежетала зубами-ставнями в бессильной ярости, рождённой фатальным её непониманием, а главное, отсутствием всякого желания исследователей не сочинять правдоподобные и занимательные истории, за которые полагаются награды, признание, а быть может, степень, а по-настоящему её понять. Реальность редко укладывается в рамки правдоподобия, а потому так редко уместна. Этот полуживой организм, казалось дышал, органы его пульсировали. Из подлокотников пыльных кресел то и дело появлялись призрачные руки, разочарованно хватали воздух. Тяжелые портьеры вздымались, дыбились ковры, на шелковых обоях проступали лица со впалыми глазницами, проваленными носами, вокруг люстры вяло кружили, как сонные осенние мухи, чьи-то выбитые зубы… В этом ходящем ходуном доме, чтобы сохранить равновесие, Камилла упёрла взгляд в свои белые с сероватыми пятнами коленки, которыми она подпирала лоб и, пытаясь перебороть какофонию мыслей и чувств, стремилась сконцентрироваться, достучаться до взрослых, краем глаза она видела подбирающиеся ботинки, оставляющие чёрные, влажные следы на пыльном полу, волочащиеся шнурки, слышала капли, звук тонких струй, она решила, что это призрак одного из утопленников, и едва ли он стоит её внимания. Призрак заговорил хоть и сбивчиво, как этой форме жизни и полагается, но как-то неправильно, слишком прочувствованно, так, будто в груди его до сих пор билось живое сердце, да и голос его показался знакомым…
- Рельсы украли, чтобы поезда-призраки не нарушали Статус. Только это не помогло. И охота на них до сих пор не прекратилась. Как и на призрачные подводные лодки, только не такие они простые, чтобы их было просто поймать.
Слизеринка подняла глаза на раскрасневшегося белокурого юношу, мокрого с ног до головы, сердце её сжалось. Именно этому человеку выпал шанс изменить ход истории, и сейчас он был перед ней. Камилла нашла в себе силы встать на ноги.
- Получается, действительно, всё было не зря… Получается…
Девочка наклонила вперёд голову, посмотрела на парня глубоко запавшими глазами исподлобья и хриплым голосом молвила:
- Ты избранный. Избранному суждено было разрушить, избранному суждено собрать. Мертвецкий смех вырвался из её уст, после чего выражение лица стало внезапно каким-то кротким.
- Да, мы – наследники Древних Богов и судьба наша – писать законы вселенной. Но… Так бывает, Уилл?
Так бережно, как только можно, девочка взяла тонкими пальцами огранённую речную гальку, в мудрых, опытных руках способный воскресить все тайны мира. Вгляделась в Бессмертный символ Даров, казалось, оцепенела.
Стоило повернуть в ладони бесценный артефакт, и стало бы очевидным, стоит ещё надеяться на спасение родителей или уже нет. Она медлила, не могла решиться.
Тут сумрак в углу комнаты сгустился, стал значительно насыщеннее и плотнее, по комнате пошла волна энергии, сметающая пыль, изгоняющая воющих, обнажающая простое беззащитное деревянное естество старой хижины. В ушах зазвенело. На чистый дощатый пол ступил с лаконичной грацией прирождённого хищника волшебник в тяжелой чёрной мантии. Качнулись длинные свинцово-серые волосы, блеснули янтарём глаза. На усталом благородном лице волшебника читалась озабоченность. Он кивнул юноше и Камилле. «Вот мы и встретились, - услышала девочка, - Камилла из Благородного Дома Гайлис, ты исполнила свой долг». Эти простые слова перевернули мир в душе третьекурсницы. Это была лучшая награда. Ничто материальное не могло бы и близко сравниться с магией этих слов. Она молча протянула бесценное сокровище Пожирателю и склонила голову. Когда пальцы его коснулись её ладони, светлые, почти незаметные ресницы её заблестели. «Всему своё время» - разнёсся по её сознанию глубокий его голос ответом на невысказанные мечты. Маленькая галька с врезавшимся в каменную плоть священным символом исчезла во тьме под тяжелой мантией, будто в чёрном сердце погибшей звезды. Слизеринка увидела, как из внутреннего кармана маг изъял простенькую прямоугольную коробочку – новую, нераспечатанную колоду карт, со спокойной улыбкой протянул Уиллу. Что-то стукнуло друг о друга как-то странно, немного влажно. Третьекурсница опустила глаза: в бледной кисти левой руки волшебника тоже что-то было, что-то с одной стороны простое, с другой – неправильное. Будто бы два мраморных шарика для игры «брат найди брата», но не совсем – между сильных пальцев беспомощно свисали неестественно блестящие, будто отливающие металлом зрительные нервы. «Что это?» - не удержалась девочка от невербального вопроса. Ответ пришел не словами, но образами. Пожиратели смерти в лабораториях пытались возвращать талантливым полукровкам блеск глаз, присущий чистокровным волшебникам, но получилось это в результате только автономно от волшебника, да и то благодаря специфической, разрушительной для людей магии создания, известного под именем Хозяин Леса, в результате из обычных человечьих очей получился биомеханический артефакт, реагирующий на суть души владельца, в зависимости от неё меняющий свой цвет, но для трансплантации живому магу непригодный. Для чего нужна была эта гадость юноше, для Камиллы осталось загадкой, но Пожиратель ему их передал.

 

[Цыган Аче]

Он улыбнулся, чуть отстраненно, с каким-то особым, безупречным добродушием; улыбнулся так, как мог бы улыбнуться человек, не обделенный известностью и уважением, своим поклонникам; улыбнулся так, чтобы лишь до одного единственного человека в толпе, возможно, смогло бы дойти значение его улыбки.
- А ее было нелегко поймать. Там были мертвецы и рыцари. И страшные птицы… Хотя я тебе соврал, они были не страшные. Что с них взять. И змеи, - он изобразил рукой волну. - Никогда не видел столько змей. А, может быть, и правда никогда не видел… Еще там был Сантьяго… Или уже не было. Но его никто не знает, это не важно.
Во рту было жарко и немного остро. Последний глоток был сделан давно, и вкуса уже не было. Впрочем, даже если бросить это в Черное озеро, тонуть это будет не так быстро, как думают. Думают, что просто улыбаются, а на деле черти что творится в измерениях и расчетах, но этого совсем не замечают, ну или только немного.
Он принял звание Избранного спокойно. Кажется, эти слова, хоть и слегка, но взволновали этого распаленного юношу. Однако, должно быть, он относился к миру слишком просто и смело, и того, что этот мир будет щедр по отношению к нему, никогда не ждал. Он не ждал, а то и вовсе не хотел, и, случалось, сильно не любил, когда кто-то говорил о нем то, что он сам прекрасно знал, или то, что он знал не так хорошо. И все же сейчас на нем были мокрые, потрепанные ботинки с отходившей подошвой, а не лакированные туфли, и голос едва ли заглушал стук колес, отчего рассуждение было не для него. Он не знал, как она рассчитала это. Но эти вычисления не были значимыми для него, поэтому он просто доверился ее словам. Ему показалось, что иначе он мог ее обидеть. Возможно, и не мог, но он уже не думал об этом.
- Бывает, - немного резко ответил парень. Он почувствовал что-то странное, волнующее в том, что его назвали по имени. - И не так тоже бывает. Все бывает. И законы уже все есть. А те, кто хочет их писать, просто читать не умеют. Дураки.
Он наблюдал за перепачканными, исцарапанными руками девочки, держащими камень. Потом колеса заскрежетали, ему послышалось, что хижина запыхтела. Он подумал, что не успевает, однако ему было не ясно, за чем именно, и пыль вокруг поднималась, и качались обрывки сгнивших тканей. Когда все закончилось, его мысли уже были далеко, но он испугался, что уедет без них. Тогда он понял, что все еще стоит на месте, и под ногами тот же деревянный пол, и все же теперь рядом с ними стоял кто-то еще.

«Отражение пришло без зеркала. Что с зеркалом?» - он напрягся - «Наверное, опоздало. Точно опоздало»

Парень посмотрел на Камиллу, на ножку одного из пыльных кресел, затем вновь на Камиллу. После чего задумчиво, как-то сомнительно посмотрел на того, кто был перед ним. Того, кого он когда-то видел лишь отражением в своем зеркале, того, с кем сражался во снах, того, кто мог в нем вызвать безупречную, великолепную в своей искренности ненависть. Но вряд ли этот юноша мог осознать, что сердце его бьется едва ли от всей этой ненависти, впрочем, как и то, что отражению, сбежавшему из зеркала, это самое зеркало совсем ни к чему. Но осознать, что ему нравилось смотреть на это лицо, он мог вполне. Было в нем что-то неотвратимое, внушительное.
Он принял колоду так, будто ожидал этого, не сказал ни слова. Глядя на нее, он вспомнил что-то хорошее, что-то о призраках и коридорах. Потом он опустил взгляд на другую руку Беглеца. Едва ощутимый ветер коснулся дряхлых стен; паук, возможно, чувствовал бы себя лучше, если бы знал парочку хороших шуток; капля воды упала с волос на ворот куртки. Он глубоко вздохнул, его плечи опустились. Он взял то, что протягивал ему мужчина. В его руке глаза охватило темно-синим цветом со вспыхивающим внутри, извивающимся золотистым сиянием.

«Наверное, ей понравится смотреться в зеркало»

Он поднял голову и кивнул. Что-то заставило его насторожиться, он огляделся. Снова посмотрел на Камиллу.
- Кажется, мне пора выходить. Хотел ли я сказать что-то еще… Наверное, оно утонуло, - он поджал губы и направился к выходу. Было слышно, как он споткнулся о порог.

 

[Цыган Аче]

Кто-то разъяренно спорил с портретом о том, о чем, вероятно, даже в прошлом знали не достаточно хорошо. Кто-то смеялся уже над 573 - м словом из учебника по Истории Магии. Кто-то все не мог завязать себе шнурки должным образом. Кто-то учил свою сову ругаться по итальянских. Многие были в этот час заняты разными вещами. А Уильям думал о пауках и шутках. Он не помнил, с чего решил об этом думать.
Кресло было пыльным. Он не знал его раньше, но, вероятно, оно было таким же пыльным. Вокруг было темно. И пахло сыростью.
Этот запах все пытался его куда-то завлечь. Он чувствовал, как вода стекает по телу, как холодный воздух режет горло, и возвращался в хижину. Он слышал птиц, треск развалившегося дерева, стук колес и возвращался в хижину. Он видел чей-то взгляд, поглощающий изнутри, что-то черное и незнакомый ему блеск и возвращался в хижину. Потому что он сам хотел вернуться. Что-то неприятное, опустошающее одолевало его, когда он вспоминал тот сон, и он не хотел с этим оставаться. Это было прошлым. Прошлым, чьи прикосновения юноше совсем не нравились. Он думал о пауке, который всего лишь хотел найти хорошую шутку.
Уилл еще раз взглянул на стену с вырезанными ножом записи. Он взглянул на того, кто положил этому начало, глазами того, кто завершил. Это ему нравилось больше, чем запах сырости.

 

[Мария Гуткович]

Робин гуляла,и вдруг поняла,что очутилась около визжащей хижины. Девушка очень удивилась,ей было немного страшновато,но любопытство взяло верх,и Робин зашла внутрь. От полной тишины у девушки бежали мурашки по коже. Просмотрев внимательно хижину,девушка решила,что на сегодня приключений хватит,и она пошла немного погулять,а затем вернулась домой.